УДК 89.09. : 140.8
Раковская Нина Михайловна
кандидат филологических наук,
доцент, зав. кафедрой мировой литературы
филологического факультета
Одесского национального университета
имени И.И. Мечникова
ПСИХОЛОГИЗМ В КРИТИКЕ 70-80-х гг. XIX в.
Аннотация
В статье акцентируется внимание на проблеме психологизма. Рассматривается особенности понимания психологического фактора Н. К. Михайловским. Делается акцент на осмыслении формы выражения творческого акта и индивидуальности личности.
Ключевые слова: критика, психологизм, творческий акт, читатель, теория «индивидуальности».
Интерес к психологии творчества художника возник еще в XVIII века в литературно-критических статьях Н. Карамзина. В статье «О случаях и характерах...» он отмечал, что внутренний мир писателя непременно оказывает влияние на созданные им характеры, находит отражение в сюжете и композиции произведения. В соответствии со своей эстетической программой Н. Карамзин обращал внимание на такую проблему, как «чувствительность» и «рассудочность», «эмоциональность» и «логичность» в проявлении авторской концепции. Взаимосвязь между автором и читателем, возникновение различных типов личности в литературе первой половины XIX века становится предметом исследования В. Белинского. Н. Чернышевский, обращаясь к психологизму в русской литературе XIX века, указывал на разнообразие форм психологического [cenzored]иза, выделяя особенно связь чувства с действиями, влияние страстей на поступки персонажей и, наконец, «диалектику души», ставшую открытием в творчестве Л. Толстого.
В последней трети XIX века в литературе усиливается субъективность отображения. Произведения Л. Толстого и Ф. Достоевского способствуют открытию «тайны человека». Переходность нового времени отразилась в философских размышлениях о конечности и бесконечности человеческого существования (О. Конт, Ф. Ницше). Отчаяние и надежда, роковое и случайное, сознательное и бессознательное стали основными мотивами интеллектуальных поисков, объединяя такие разные их проявления, как поздние повести Л. Толстого, психо[cenzored]итические наблюдения С. Шпильрейн, литературная критика Н. Михайловского и т. п. Одиночество личности, ее потерянность на фоне бесконечного, не подвластного ей исторического времени отразились в творчестве И. Тургенева, Ф. Достоевского, А. Чехова.
Представление о роковом, трагическом характере русской жизни возникает у Н. Михайловского уже в начале 1870-х годов. Он воспринимает свое время как эпоху смены христианского мироощущения новой, идущей ему на смену, этико-философской системой, в результате чего сознание человека изменяется.
Мыслящий современник представлялся Н. Михайловскому человеком, сформированным многовековой национальной и европейской культурно-исторической традицией, ощутившим ее исчерпанность и оказавшимся один на один с вековечными проблемами. Человек нового времени должен был решить вопрос о добре и зле, выработать иные нравственные критерии, осмыслить мгновенность человеческого бытия на фоне бесконечной жизни природы. В его сознании, по мнению Н. Михайловского, совершаются процессы, которые в конечном итоге определяют жизнь России на века. Н. Михайловскому не было чуждо распространенное в русской философской эстетике представление о трехфазном развитии человечества и культуры:
1) объективно-антропоцентрическое, в котором человек наивно считает себя объективным центром мира;
2) эксцентрическое и складывающееся в новое время, в котором центральное значение присваивается объективному миру, подчиняющему себе человека;
3) субъективно-антропоцентрическое, когда человек и его этические искания становятся в центре мира.
Человек так понятого времени оказывался средоточием всех проблем: философских, экономических, социальных, этических. «Человек – тайна, ее нужно разгадать!» [2, 20, 196]. Эта формула Ф. Достоевского оказалась созвучной критику-психологу.
Интерес к личности человека, всегда присущий Н. Михайловскому, уходит корнями в антропологические идеи русского и европейского утопического социализма [3]. В то же время он стимулирован пореформенной эпохой и выражает ее особенность.
Философский смысл нового времени Н. Михайловский определил формулой немецкого философа Макса Штирнера: «я» – не «я». Не принимая ее эгоцентрического пафоса, он признает законность указания на характер трагического противостояния личности («я») и объективного мира (не «я»). Здесь исток философской дерзости Н. Михайловского, с какой он защищал права и интересы личности. Человек, по мнению Н. Михайловского, живет не только идеями, но и инстинктом непосредственного существования, особенно сильно развитым у простых людей и значительно ослабленным у интеллигентного человека. Жизнь складывается из многих слагаемых. Гипертрофированно развитая потребность мыслящего человека философски осмыслить жизнь – лишь одна сторона человеческого существования, значительно важнее инстинкт человека.
Пристальный интерес к личности художника заставлял критика [cenzored]изировать сам процесс творчества. Этот процесс он представлял как единство ряда последовательных этапов, на которых различную роль играет соотношение сознательного и бессознательного элементов. Значительная часть работы поэта, замечает он в «Записках профана», происходит в той психической кладовой, которая называется областью бессознательного. Критик подчеркивал, что комбинация впечатлений, составляющая процесс художественного творчества, в значительной своей части происходит за порогом сознания, в тайниках бессознательного. Но, по его убеждению, бессознательный элемент, во-первых, присутствует (по-своему и в разной степени) не только в художественном, но и во всяком другом творчестве, а во-вторых, доминирует лишь на определенном этапе. «Бесс[cenzored], – пишет он, – что работа гения отнюдь не сплошь идет при свете вполне бодрствующего сознания. По-видимому, работа идет в общих чертах так: мысль сознательно и под давлением определенного волевого импульса направляется на известный план и разрабатывает его, но по прошествии времени в работу врывается струя автоматизма, вызывающая памятью из недр сознательно и бессознательно усвоенных фактов подходящие элементы и комбинирующая их в целое. Затем сознание и воля опять вступают в свои права, но период бессознательного необходим» [8, 3, 331].
Критик ставит вопрос о внимании к особенностям душевного строя художника, с одной стороны, и к условиям, в которых протекает его жизнь, с другой. Понятия «душевный строй», индивидуальность писателя не сводимы только к количеству и качеству таланта: «... каждый сам по себе, каждый в своем роде, в каждом есть нечто, кроме таланта, что при помощи этого таланта ударяет по сердцам читателей, по крайней мере, в данную минуту, при данных условиях. Открыть секрет успеха писателя, значит найти это нечто, помимо таланта, хотя и при его посредстве, притягивающее к нему общее внимание, указать тот пункт в его писаниях, который направляет к нему радиус интереса и симпатий современных читателей», – писал он [7, 2, 335].
По мнению критика, всякое объяснение художественного произведения жизнью народа и средой недостаточно и неполно, если при этом упускается из виду активное значение творческой индивидуальности. Н. Бердяев в книге «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии» писал, что для Н. Михайловского при оценке литературных явлений доминировала «этическая точка зрения» и «верховенство личности» [1, 97]. В понятия «среда», «обстоятельства» Н. Михайловский включает не только конкретику социально-экономических условий (обстоятельства «внешние»), но и особенности душевного состояния человека (обстоятельства «внутренние»). Психический фактор, считает он, играет значительную роль даже в таком явлении, как подражание, не говоря уже о творческом процессе, осмыслить который нельзя только при помощи теории Ч. Дарвина или Ф. Гальтона. Важно понять механизм своеобразного гипноза, каким является творческий акт [7, 2, 159]. В «Записках профана» критик пишет: «Над вопросом об истине выше всего наука ставит вопрос об условиях человеческой природы. Прежде всякого другого познания человек должен познать свою природу, свои границы» [8, 8, 329]. Познав свою личность, художник, как правило, вступает в конфликт с миром. Характер связи личности и мира в системе Н. Михайловского, напряженность их противостояния соотносимы с романтической коллизией. Критик полагал, что романтизм – категория скорее психологическая, чем эстетическая или философская. Прежде всего, это состояние духа. Оно является в каждую переходную эпоху, в переходные моменты человеческого сознания. Важнейшей типологической чертой романтизма он называет своеобразное психологическое состояние души, проходящей различные состояния от смирения к протесту и бунтарскому мироощущению. В этом плане для критика оказывается интересной личность и творчество М. Лермонтова, ибо лирика М. Лермонтова, как считает Н. Михайловский, подтверждает его теоретические предположения. Критик относит личность М. Лермонтова к числу писателей-героев, стремящихся «дерзать и владеть».
В связи с формулировкой критика «писатель-герой» хотелось бы отметить следующее: за последние полвека на долю Н. Михайловского выпало немало упреков, проистекавших от нарочитой схематизации, выпрямления его позиций, а иногда и от неосведомленности о том, что он писал. Среди этих упреков стало особо распространенным порицание критика за культ героя и употребление этого термина при оценке писательской индивидуальности. Между тем Н. Михайловский писал: «... читатель не найдет у нас так называемого культа героев, но не поймет он и отрицательного отношения к героям в смысле великих людей. Без сомнения, великие люди не с неба сваливаются на землю, их создает среда, концентрируя и воплощая в них разрозненно бродящие силы, чувства, мысли, желания» [7, 5, 97]. Прежде всего, таковыми являются художники, в творчестве которых отражается философское сознание эпохи. Для критика очевидно переплетение нравственных мотивов творчества с художественными, сопоставление мотивов психики художника и проблем общественной жизни.
Творчеству и личности М. Лермонтова Н. Михайловский посвятил статью «Герой безвременья» (1891) и многочисленные суждения, рассыпанные в различных статьях (в том числе в цикле «Записки профана»), опубликованных в журнале «Отечественные записки». Н. Михайловский стремится исследовать психологию личности поэта, сформировавшуюся в трагический период русской действительности. Отмечая искренность лермонтовской поэзии, критик справедливо указывает, что в ней отразились даже мимолетные настроения поэта, особенность его биографии. Объясняя это положение, критик считает возможным обращение к психофизическому аспекту изучения человеческой личности.
Михайловский отмечает случайность некоторых фактов, отраженных в поэзии М. Лермонтова и в процессе поэтического осмысления получивших закономерный характер. «Если впечатлительный поэт фиксирует свои даже мимолетные настроения на бумаге, если он вдобавок, как М. Лермонтов, обладает пылкою и яркою фантазией, которая расцвечивает не только пережитое, а и воображаемое, то критика должна очень старательно отличать здесь временное и случайное от постоянного и характерного. Несмотря на вытекающие отсюда трудности, мне, по крайней мере, представляется совершенно невозможным даже внешним образом отделить фактическую биографию М. Лермонтова от его поэтического наследия, они слишком переплетаются, поясняя и дополняя друг друга» [8, 8, 314].
Н. Михайловский приходит к мысли о том, что, устанавливая связь между личной жизнью М. Лермонтова и его произведениями, надо, прежде всего, определить наиболее постоянные и наиболее часто звучащие аккорды его поэзии. В связи с этим определяется основной мотив лермонтовской поэзии – мотив демонизма. Критик считает, что М. Лермонтов психологически представлял тип художника, противопоставившего двум основным началам человеческой души – разуму и чувству – волю и потребность к действию. Но социальная среда вынуждала такой человеческий тип оставаться в бездействии, приобретая черты предельного скептицизма.
С ранней молодости и до самой смерти мысль и воображение М. Лермонтова были направлены на психологию «прирожденного» властного человека, на его радости и печали, на его судьбу, то блестящую, то мрачную. Н. Михайловский пишет о том, что менее всего этот поиск отразился в поэзии, более всего в поэмах, повестях и драмах. Эта линия исследуется в поэме «Демон», в романах «Вадим», «Герой нашего времени». В «Демоне» предстает фантастический образ существа, когда-то дерзнувшего совершить высшее, единственное в своем роде преступление – восстать на самого Творца, и, который затем в течение веков не встречал сопротивление в подвластных ему миллионах людей» [7, 3, 316]. Потом «Вадим», где герой тот же демон, только лишенный фантастических атрибутов, и, наконец, Печорин, скептицизм и честолюбие которого определяют мотивы его поведения. Сомнения героев М. Лермонтова отмечены для Н. Михайловского печатью чрезмерной напряженности. Они живут не только идеями, но и инстинктом непосредственного существования.
Интересны размышления Н. Михайловского об особом внимании М. Лермонтова к такому проявлению человеческого духа, как воля. Это проявление заставляет человека стремиться к действию, тем самым преодолевая противоречия между горячностью чувства и холодностью разума. Но невозможность действия приводит лирического героя к пронзительной тоске, отразившейся в лермонтовкой поэзии. «Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой» [6,1,26].
Не случайно обращает внимание критик на произведения поэта, посвященные русской истории. Создание таких произведений, как «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», «Боярин Орша», «Литвинка» и др. Н. Михайловский связывает с поисками поэтом цельной личности. «Действовать, бороться, покорять сердца, так или иначе, оперировать над душами ближних и дальних, любимых и ненавидимых», – таковы особенности натур всех выдающихся действующих лиц исторических произведений М. Лермонтова [8, 8, 322]. Естественный строй души заставляет человека идею воплощать в действие. К этой мысли, считает Н. Михайловский, М. Лермонтов пришел не путем логических выкладок или систематического изучения, он прочел ее в своей собственной душе, «которой была инстинктивно привита половинчатая жизнь замкнутой мысли, не завершенной действием» [8, 8, 342].
Естественный строй души поэта находится в резко конфликтном столкновении с действительностью. «Противоречивость» между идеалом и действительностью приводит к рефлексии, скептицизму, выраженных в «железном» стихе, «облитом горечью и злостью» [6, 9, 67]. Именно в поэзию М.Лермонтов вкладывал свою уязвленную душу, заключает Н. Михайловский.
Идеалом Н. Михайловского был «мыслящий художник». И его интерес к тому, как автор творит людей по своему образцу и подобию, вкладывая в них нечто свое, задушевное, не заслоняет многообразных отношений художника с миром.
В этом плане любопытно суждение К. Г. Юнга: «Художественное творчество, с одной стороны, переплетено с личной жизнью худож¬ника, а с другой — все-таки возвышается над этим переплетением» [11,15,97].
Обращаясь к творчеству Л. Толстого, представляющего, с точки зрения Н. К. Михайловского, вершину в изучении «тайны человека», он отмечал, что герои произведений Л. Толстого «Три смерти», «Смерть Ивана Ильича», «Анна Каренина», «Воскресение» испытывают «ужасные минуты, осознав исчерпанность бытия» [8, 8, 320]. Нравственное «не по себе», которое ощущают герои Л. Толстого, не представляется Н. Михайловскому трагически безысходным. Мир, в понимании Л. Толстого, может подчинить и подавить личность. Но Н. Михайловскому близка мысль художника о том, что человек «в каждой вещи, в каждой мысли видит свое особенное, никем не видимое» [10, 11, 421]. Во всех явлениях «поражения» личности (обществом, с одной стороны, «собственными ее элементами — с другой»), внушения, которым она подчинена, «тянут» личность в «разные стороны», если нет объединяющего ее высшего начала. Таким объединяющим началом является утраченный идеал религиозности.
Религия Л. Толстого для Н. К. Михайловского — это нечто такое, что объединяет физический и нравственный мир человека [7,5, 210]. Вера писателя не мистическая, поэтому человек Л. Толстого стремится жить по законам добра (Анна Каренина, Нехлюдов). Отсюда и раздвоенность героев, связанная с «противостоянием» сознательного и бессознательного, рационального и чувственного.
Десница и шуйца Л. Толстого, прежде всего, обусловлены противоречивостью сознания самого писателя. Усилившийся морализм Л. Толстого в последний период его творчества приводит художника к духовной драме, сутью которой является столкновение «неудержимой потребности человека с неутомимым сознанием» [7, 5, 322]. Трагедия Л. Толстого определяет трагедию его героев.
Н. Михайловского интересует, как сочетается в творчестве писателя интерес к рациональному и чувственному. Используя открытую в «Войне и мире» ценность в изображении сердечной мотивации, раздвигая горизонты изображения эмоционального мира человека, Л. Толстой обратил внимание не только на противоречие духа и плоти, но и на диалектику рационального и чувственного. «Сцепленность» ума и сердца определили толстовское устремление к художественному исследованию сознательного и бессознательного. Человек — это не только разум, но и вся сфера его над- и подсознательной деятельности, связанная с движением чувств, эмоций, страстей. Н. К. Михайловский справедливо отмечает, что Толстой видит в познании человека две цели: интеллектуальную, заключающуюся в стремлении нашего разума к единству образа мира и своего места в нем, и практическую, относящуюся к области чувства с его личностными ценностями. Отсюда и интерес писателя к мотивам поведения человека, их исследованию. В этом плане Н. Михайловский замечает, что мотивы бывают с рационалистической или эмоциональной доминантой. Роль художника определяется умением постигнуть «красоту душевную», следовательно, для него важно эмоциональное состояние души.
Л. Толстой, как указывает критик, ощущает «страшную» ответственность, которую берет на себя человек, ибо личность, заполнившая пустоту новым «идеалом религиозности, ощутит себя в центре истории».
Следует заметить, что Н. К. Михайловскому так же близко понимание Л. Н. Толстым прогресса, которое выразилось в неприятии цивилизации, превращающей человека в функцию. Н. К. Михайловский видит в художнике идеальный тип человека, который способен противостоять тому, что считается исторически закономерным развитием. Он способен на нравственный суд над историческими событиями. Интересно, что Н. К. Михайловский все факты человеческого существования делил на три разряда. Первый разряд — это факты естественные, совершающиеся помимо воли и сознания человека. Таковы, например, законы природы, прилагать к которым мерку нравственного суда — бессмысленно. Другой разряд — факты исторические. Они столь же закончены и не подлежат изменению, как и факты естественные, но тем не менее человек не может относиться к ним равнодушно, так как они в свое время прошли через руки и сознание людей. И третий важный разряд —это факты, с которыми человек сталкивается в настоящем. По существу, они, разумеется, ничем не отличаются от фактов естественных и управляются общими для всего сущего законами, но ошибочно или нет, а человек по самой природе своей — «чувствует их ответственность, потребность нравственного суда, возможность влиять на факты в ту или иную сторону» [7, 5, 420]. В этой области фактов человек свободен, утверждает Н. К. Михайловский, и никакие доказательства их естественности, закономерности и необходимости не снимают с человека личной нравственной ответственности за все происходящее.
Право нравственного суда, пишет Н. К. Михайловский, есть вместе с тем и право вмешательства в ход событий [5, 8, 136]. Здесь очевидно расхождение с Л. Н. Толстым. Человек становится деятелем истории на свой собственный риск. Человек, а не мистическая сила (речь идет об исторической теории Л. Н. Толстого) ставит цели в истории и движет к ним события сквозь слой препятствий, создаваемых стихийными силами природы, и исторических событий [6, 3, 448]. Соответственно этому, основа всего, что обусловливает содержание жизни человека, определяется его отношением к «стихийным силам природы и историческим условиям». «Однако бунт личности против роковых стихийных сил — пусть он безумен, но с тех пор, как зародилась в человечестве уязвленная совесть и оскорбленная честь, этот бунт был, есть и будет для мыслящего человека интереснейшим моментом жизни» [7, 5, 449], — заключает критик.
Основная особенность в отношении личности к стихийным и историческим силам состоит, с точки зрения Н. К. Михайловского, в том, что все стихийное и независящее от человека, слепая судьба и т.д. не отвечают за содержание жизни и ее достоинство. Господство случайности, отсутствие логики, нравственности, унижение того, что человек ценит и уважает, вся бессмыслица действительности, во всем этом судьба «не друг и не враг людей, не злодейка и не благодетельница и ни за что не ответственна. Она не знает вопроса, зачем жизнь оскорбляет и мучает людей. Она дает ответ только на вопрос "почему?" Но люди, вторгаясь в причинную связь явлений со своими целями, берут на себя ответственность, связанную с вопросом "зачем?" [7, 5,451]. «Тяжелая и страшная это бывает ответственность, — пишет критик, — но человек берет ее охотно и готов ей принести многое в жертву — в тех случаях, когда в нем не дает себя знать потребность быть самим собой, а не действовать и не жить тем, что ему навязывается со стороны, извне» [7, 5, 430]. В этом плане особый интерес для критика представляет роман Л. Н. Толстого "Воскресение", история нравственного суда Нехлюдова и Катюши.
Л. Толстой видит опору только в самом человеке, Н. К. Михайловский делает оговорку: «... без чужих мыслей прожить нельзя, дело только в том, проверяет ли их человек "сам по себе", меркою собственного разума и сердца, и готов ли он противопоставить принятое решение враждебным чужим мыслям» [7, 5, 475]. Таким образом, «в основе потребности быть самим собой» Н. К. Михайловский ставит не абсолютную самостоятельность человека, а его способность мыслить и чувствовать. С точки зрения критика, именно эта способность человека делает его личностью, ответственной за свои поступки, признающей свою вину и готовой к покаянию и вместе с тем к совершенствованию.
Десница и шуйца Л. Толстого прежде всего обусловлены противоречивостью сознания писателя. Морализм Л. Толстого («Крейцерова соната») приводит художника к духовной драме, сутью которой является столкновение неудержимой потребности человека с неутолимым сознанием. Трагедия Л. Толстого определяет трагедию его героев. В этих размышлениях критика звучит голос философа и психолога, все идеи которого связываются с потребностями личности.
Н. К. Михайловский пытался, опираясь на опыт философской науки, творчество писателей, связать «рассыпанную храмину» понятий, воздействовать на ум и сердце читателя. Этические искания Н. К. Михайловского переходили в «абсолютизирование личности», в безусловный и категорический «персонализм». В этом плане личность и творчество Л. Н. Толстого были ему близки.
В цикле статей о героях и толпе («Герои и толпа», «Научные письма», «Патологическая магия», «Еще о героях», «Еще о толпе») Н. К. Михайловский создает теорию индивидуальности, используя знания биологической науки и психологии.
Однообразие впечатлений, скудность жизни, узость интересов, односторонность духовной деятельности являются основой поведения толпы. Исследуя средневековый период в жизни Европы, изобилующий примерами массового гипнотизма эпидемических психозов-подражаний, выражающихся в неистовых плясках, демономании, самобичевании, Н. Михайловский указывает, что та или иная странность человека становилась предметом подражания. Возле каждого такого необычного «героя» собиралась толпа и, глядя на него, «плясала или молилась, убивала людей или самобичевалась, предавалась посту или всяческому воздержанию или, напротив, крайней разнузданности страстей» [7, 2,173].
Таким образом, психологический фактор оказывается одним из наиболее значимых. Характерной психологической чертой большинства людей становится самоподчинение, появление какой-то самодовлеющей покорности, проявлявшейся в разнообразных формах: от «высокого самоотвержения до пассивного терпения». Именно в силу господства начал бессознательности, стадности, принципа «как все» толпа неустойчива, импульсивна, ей свойственна быстрая смена впечатлений. Такой предстает она, с точки зрения критика, в художественных произведениях, в частности в трагедии А. Пушкина «Борис Годунов»; «Юлий Цезарь», «Кориолан», «Генрих VI» В. Шекспира, пьесах «Овечий источник» Лопе де Вега, «Жакерия» П. Мериме, романе Л. Толстого «Война и мир». Обращаясь к названным произведениям А Пушкина и В. Шекспира, Н. Михайловский подчеркивает, что необходимо продуманно отнестись к явлению, обозначенному в них словом «народ». Художники воссоздали психологию заметно отвлеченной, «социально непроясненной массы (толпы) — психологию, весьма сходно проявляющуюся в самых различных условиях историко-хронологического, национального и сословного плана — указывает Н. Михайловский. Казалось бы, рассуждает критик, «наро» у Шекспира и Пушкина должен выглядеть очень разно: римляне I и V веков до новой эры, англичане XV века, русские XVI столетия. Да и наблюдения писателей, столь отделенных друг от друга временем и пространством, над своим, современным им народом должны были привести к различным обобщениям. Между тем налицо поразительное сходство: везде народ оказывается легко возбудимою, быстро меняющею настроение массою, в которой бесследно тонет всякая индивидуальность, которая «любит без толку и ненавидит без причины» и «слепо» движется в том или ином направлении, данном каким-нибудь ей непонятным толчком [7, 2, 405-406]. Л. Толстого, замечает Н. Михайловский, нельзя заподозрить в отсутствии народолюбия, но в сцене расправы толпы с Верещагиным или же бунта богучаровских крестьян поведение массы отмечено той же непоследовательностью. Рассмотрев еще несколько сцен из романа «Война и мир», в частности приезд Александра I в Москву, и выявив некоторые общие психологические моменты в поведении «толпы», будь это разночинный люд на улице перед дворцом или же местное дворянство и купечество во дворце, Н. Михайловский дополнил свое определение толпы через соотнесение ее с народом. В отличие от последнего, «в толпе» исчезает разница общественного и национального поведения людей. «Толпа, — отмечает критик, — не народ, а самостоятельное общественно-психологическое явление», толпа «бессознательна», в ней «погашено стремление, воля индивида» [7, 2, 415]. Трагизм в том, указывает Н. Михайловский, что самое прекрасное увлечение толпы способно по любой случайности смениться на противополож¬ное. Нужна личность, способная мыслить и воздействовать на толпу.
Создавая теорию «индивидуальности», Н. Михайловский основывался на тектологических тезисах ученого-биолога Э. Геккеля, в которых было намечено шесть ступеней развития индивидуальности по принципу возрастающей сложности [7, 2, 346]. Чем выше развитие индивидуальности, тем сильнее ее противостояние толпе, способность изменить обстоятельства, «влиять на ход событий». Акцент на личности приводит Н. Михайловского к учению Карлейля о великих людях, влияющих на ход истории. Размышляя о роли индивидуальности, о причинах ее действий, критик пишет: «Пусть он не более как орудие истории, но история выбрала, однако, в свои орудия именно его из десятков и сотен тысяч. Пусть он орудие, но он орудие чувствующее, мыслящее и, главное, работающее в определенном, сознательно преследуемом направлении. Пусть он, со всеми своими исключительными силами или даже только с исключительной удачей, есть результат известных причин, но преследуя свою цель, он сам становится активною и сознательною причиною дальнейшего хода событий...» [7, 2, 382].
Следует заметить, что Н. Михайловский осознает, что не случайно разум и глупость являются архетипами культуры. Феноменология русской сказки опирается на героя как искателя истины, в то же время и дурак непременный персонаж сказки. Его помощь постоянно нужна народу (теория В. Проппа). Интересны размышления критика о герое немецких сказок Тиле Уленшпигеле. Оскверняя святилище, осуществляя жестокие проказы, Тиль борется с жестокостью и несправедливостью. Разуму и власти противопоставлены ирония и смех. Именно ирония обнаруживает глупость власти и принуждения личности там, где их не замечают. Смеховая культура, как впоследствии скажет М. Бахтин, способствует не только катарсису, разрядке напряжения, но и человеческой эмансипации.
Изучение психологии индивидуальности художника способствовало целостному завершению собственно-критической концепции человека в статьях Н. К. Михайловского.
Литература:
1. Бердяев Н. А. Субъективизм и индивидуализм в общественной философии / Н. А. Бердяев. – СПб., 1901. – 273 с.
2. Достоевский Ф. М. Поля. собр. соч. : в 30 т. – Л. : Наука, 1972-1980.
3. Зеньковский В.В. История русской философии : в 2 т. – ЭГО, 1991. – Т. 1. – 298 с.
4. Карлейль Г. О героях и героическом в истории / Г. Карлейль // Теперь и прежде. М., 1966. – 210 с.
5. Коновалов В.Н. Народническая литературная критика. – Казань, 1975. – 166 с.
6. Лермонтов М. Ю. Собр. соч. : в 4 т. – М., 1964. – Т. 1 – 664 с.
7. Михайловский Н. К. Сочинения : в 10 т. – СПб., 1896–1909.
8. Михайловский Н. К. Записки профана // Отечественные записки – 1875. – № 3. – С. 308–346; № 8. – 405 с.
9. Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. : в 20 т. – М., 1977.
10. Толстой Л. Н. Собр. соч. : в 22 т. – М., 1979–1985.
11. Юнг К. Г. Феномен духа в искусстве и науке. Собр. соч. : в 19 т. – М. : Ренессанс, 1992.
