Форум ОНУ

Гость


Автор Тема: АРХЕТИПИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ЭКСТАТИЧНОСТИ В ЦИКЛЕ М. ЦВЕТАЕВОЙ «БЕССОННИЦА»  (Прочитано 5313 раз)

Cветлана Фокина

  • Гость
УДК_ _821.161.1-1Цветаева“19”

Фокина Светлана Александровна
кандидат филологических наук,
доцент кафедры мировой литературы
филологического факультета
Одесского национального университета
 имени И.И. Мечникова


АРХЕТИПИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ЭКСТАТИЧНОСТИ В ЦИКЛЕ М. ЦВЕТАЕВОЙ «БЕССОННИЦА»

Аннотация
   В статье на материале цикла М. Цветаевой «Бессонница» [cenzored]изируется феномен экстатичности. Вычленяются авторские коды, определяющие своеобразие проявления феномена экстатичности в цветаевском цикле в контексте мифа поэтессы.
Ключевые слова: экстатичность, авторский миф, пограничное состояние, поэтический дар, лирическое «я».

  Актуальность поставленной проблемы связана с обостренным интересом современного цветаеведения к изучению творчества М. Цветаевой в аспекте выявления скрытых авторских кодов.
Среди исследователей лирической системы М. Цветаевой (А. Саакянц [4], В. Маслова [3], И. Шевеленко [6]) наибольшее внимание циклу «Бессонница» уделила С. Ельницкая [1]. Она подробно про[cenzored]изировала первое и последние стихотворение цикла, а главное предложила подход, который дает «два прочтения (в соответствии с характерным для Цветаевой совмещением разного) <…> на высшем уровне текста и на низшем» [1, 100], выявляя как коды духовной экзистенции, так и любовно-[cenzored] софический подтекст.
   Учитывая гипотезу С. Ельницкой, нами образная система цикла «Бессонница» в подобном контексте не рассматривается. Новизну подхода в данной статье к изучению цикла «Бессонница» определяет актуализация значений, фиксирующих особое экстатическое состояние лирической героини, интерпретируемое как выход в Иномирье.
Цель данной статьи – [cenzored]из феномена экстатичности в лирическом цикле М. Цветаевой «Бессонница» в контексте авторского мифа поэтессы.
   В соответствии с заявленной целью намечены следующие задачи:
• рассмотреть функционирование экстатичности как феномена, порождаемого Бессонницей;
• проследить модификации психо-эмоциональных состояний лирического «я»;
• выявить семантические доминанты, входящие в смысловое поле «Бессонница».
   Лирическое «я» в цикле «Бессонница» неразрывно связано с некой сверхсилой, наделяющей его ролью медиатора (транслятора), переживающего состояния экстаза, что в поэтическом мире М.Цветаевой означает духовное прозрение.
   Образ Бессонницы позволяет соединить одухотворенность (Ср. «Черной бессонницей / Сияют лики святых» ) и одержимость, маркирующие феномен экстатичности. Бессонница – знак избранности, наделяет лирическое «я» особым мировосприятием.
   В первом стихотворении цикла оппозиция дня, как времени духовного покоя и торжества света («Мало – тебе – дня, / Солнечного огня!»), и ночи, с которой частично отождествляется бессонница, символизируя хтонические силы и духовное бдение, позволяет лирическому «я» совмещать ипостась идолопоклонницы – чернокнижницы («То-то же! По ночам / Не молись – идолам! / Я твою тайну выдала, / Идолопоклонница») и мученицы («Вот ты и отмучилась, / Милая мученица»). Так прослеживается градация статуса лирического «я»: идолопоклонница – женщина – мученица.
  Мотив бессонницы представлен в цикле образом теневого венца:

Обвела мне глаза кольцом
Теневым – бессонница
Оплела мне глаза бессонница
Теневым венцом.

  Поливалентность этого образа формирует семантическое поле, куда входят значения: обвенчанности с Бессонницей («Спи, увенчана»), а также аллюзии, связанные с терновым венцом. Бессонница сопряжена со страданием, но в то же время становится для лирического «я» проводником в Иномирье и дарует обладание тайным знанием и певческим даром:

Пару моих колец
Носи, бледноликая!
Кликала и накликала
Теневой венец.

   В конце стихотворения Бессонница выступает в качестве освободительницы от подобной одержимости, расколдовывает и возвращает лирическому «я» утраченный покой, соотносимый со сном:

Сон – свят,
Все – спят.
Венец – снят.

   Сон в поэтическом мире М. Цветаевой, означающий способность к творчеству и визионерству, сближается с символикой смерти. Так, сохраняя в цикле архетипические коннотации и мифологические аллюзии, связанные с мотивом сна, поэтесса задает неоднозначный уровень прочтения концовки стихотворения. Успокоение лирического «я» и снятие Бессонницей теневого венца может ассоциироваться со смертью как возможностью преодоления раздвоенности лирического «я», принадлежащего и миру земному и запредельному Иномирью.
    Во втором стихотворении образ «сонного, бессонного» леса позволяет сближать символику сна и бессонницы, как пограничных состояний, позволяющих обрести экстатический статус. По определению М. М. Маковского «магическому мышлению сон представляется как сакрально-[cenzored]уальный экстаз – отрыв от всего земного, а главное – приобщение к божеству, слияние с божеством» [2, 302–304].       
Бессонница предстает временем таинства, подчеркивая амбивалентность ночи – дарующей и гибельной:

Ах, ночь!
Где-то бегут ключи,
Ко сну – клонит
Сплю почти.
Где-то в ночи
Человек тонет.

  В третьем стихотворении цикла Бессонница выявляет скрытую сущность лирического «я»: желание раствориться в ночи, стать странницей и отринуть земные обязательства и привязанности («Освободите от дневных уз»). Героиня наделяется ощущением призрачности и нереальности своего существования («И шаг вот этот – никому – вслед, / И тень вот эта, а меня – нет»), что может выступать скрытым указанием на связь с Иномирьем, интерпретируемым как истинная родина лирического «я» («Друзья, поймите, что я вам – снюсь»).
   В четвертом стихотворении цикла представлено психо-эмоциональное состояние отрешенности от земной жизни. Лирическое «я» приобретает через болевое состояние статус небесного жителя:

После бессонной ночи слабеет тело,
Милым становится и не своим, – ничьим.
В медленных жилах еще занывают стрелы –
И улыбаешься людям, как серафим.

   Возникшее равнодушие лирического «я» к земному миру («И глубоко равнодушен и враг и друг») оборачивается способностью особого слуха, что апеллирует к мотиву поэтического дара:

Целая радуга – в каждом случайном звуке,
И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.

  Идею поэтического слуха М. Цветаева пронесет через все творчество и концептуализирует в своем эссе «Искусство при свете совести». «Слух этот не иносказательный, хотя и не физический. Настолько не физический, что вообще никаких слов не слышишь, а если слышишь, то не понимаешь, как спросонок <…> Слышу не слова, а какой-то беззвучный напев внутри головы, какую-то слуховую линию – от намека до приказа…» [6, 5/2, 48].
    Заключает стихотворение образ печати бессонницы, определяющий мироощущение лирического «я». Бессонница полностью преображает лирическое «я», наделяя его чертами мученичества и святости:

Нежно светлеют губы, и тень золоче
Возле запавших глаз. Это ночь зажгла
Этот светлейший лик <…>

   В пятом стихотворении лирическое «я» предстает в ипостаси небесного гостя. Образуется оппозиция «небесная родина» – «земной мир»:

Нынче я гость небесный
В стране твоей.

    Возникает и другое важное противопоставление: бессонница – сон:

Я видела бессонницу леса
И сон полей.

   Бессонница соотносится с лесом, что подчеркивает архетипическую связь с ночью и хтоничекими силами. Сон связывается с простой деревенской жизнью, покоем и природным началом («Где-то в ночи подковы / Взрывали траву. / Тяжко вздохнула корова в сонном хлеву»), вызывая у лирического «я» ощущение нежности и грусти:

Расскажу тебе с грустью,
С нежностью всей,
Про сторожа-гуся
И спящих гусей.

    Бессонница перестает быть духовным бдением мученицы или наваждением идолопоклонницы и предстает временем покоя и созерцания простой и близкой лирическому «я» жизни, вернуться в которую можно только на время «небесным гостем».
    В шестом стихотворении Бессонница направляет лирическое «я» («Бессонница меня толкнула в путь») и обрекает его на одиночество. Но возможность любви позволяет преодолеть одиночество и приобщиться к земному бытию:

Сегодня ночью я целую в грудь
Всю круглую воюющую землю!

   В седьмом стихотворении цикла лирическое «я» получает возможность видеть сны, но сны оказываются тяжелыми и настораживающими предчувствиям:

Черноглазого ребенка
Я увидела во сне.

   В стихотворении появляется образ сосны. Сосна наделяется характеристиками лирического «я»: жаром души, ощущением боли, способностью к провидению:

Так у сосенки у красной
Каплет жаркая смола.

   Лирическое «я» начинает воспринимать свое душевное смятение и тревогу, как распиливание:

Так в ночи моей прекрасной
Ходит по сердцу пила.

    Образ пилы вносит не только мотив боли духовной и физической, но и становится аллюзией медленного умирания. Отождествляя себя с распиливаемым деревом, лирическое «я» внутренне противопоставляет себя миру живых, тем, кто ночью может спокойно спать.
    Лирический сюжет восьмого стихотворения цикла «Бессонница» выстраивается как гимн ночи. Лирическая героиня выступает в амплуа жрицы-заклинательницы. Черная ночь, «как зрачок, сосущая свет», имплицитно вводит мотив демонически окрашенного творческого прозрения. Монолог лирического «я», обращенный к ночи, уподобляемой языческому божеству, определяет тип отношений, связывающий коммуникантов. Это отношения любви-подчинения со стороны лирического «я»:

Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь
Песен, в чьей длани узда четырех ветров.

  С ночью связывается ряд мотивов в контексте цикла, означающих поэтический дар: мотив ветра («узда четырех ветров»), мотив вместилища божественного голоса, который реализуется в образе раковины («Клича тебя, славословя тебя, я только / Раковина, где еще не умолк океан»), и мотив творческого горения («Испепели меня, черное солнце – ночь!»). Ночь изображается стихией, способной избавить лирическое «я» от связей с земным миром, тревог и любовных привязанностей («Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека»), наделив взамен творческой пассионарностью и способностью быть поэтом.
   В эссе «Искусство при свете совести» М. Цветаева определит подобное состояние, как «блаженство полной отдачи стихии» [5,5/2, 28], утверждая при этом, что «стихия слова» – «единственная из всех стихий, отродясь осмысленна, то есть одухотворена» [5, 5/2, 38]. Это наблюдение позволяет акцентировать важность и неизменность для поэтессы идеи творчества как наваждения, внутренне преображающего личность творца и определяющего его отношение с окружающим миром.
    Тема девятого стихотворения цикла – всеобщая бессонница. Ночь предстает временем бодрствования, вскрывающим человеческую сущность, соотносимую с тремя возрастами: младенчеством, молодостью и старостью:

Кто спит по ночам? Никто не спит!
Ребенок в люльке своей кричит,
Старик над смертью своей сидит,
Кто молод – с милою говорит,
Ей в губы дышит, в глаза глядит.

   Бессонница становится болевым и пугающим напоминанием о быстротечности жизни и одноприродности сна и смерти. Сон интерпретируется как гибельное начало и нивелирование человеческой экзистенции:

Заснешь – проснешься ли здесь опять?
Успеем, успеем, успеем спать!

   Бессонница привязывает лирическое «я» к жизни, заставляя реализовать свое земное предназначение, уходом от которого может стать сон, переходящий в смерть:

Не спи! Крепись! Говорю добром!
А то – вечный сон! А то – вечный дом!

    В противоположность первому стихотворению цикла бессонница воспринимается лирическим «я» как естественное состояние, охраняющее от более опасных соблазнов – вечного покоя.
Десятое стихотворение цикла продолжает тему предыдущего стихотворения (Ср. «Кто спит по ночам? Никто не спит!»). Лирический сюжет центрируется вокруг мотива горящего «окна в ночи» («Вот опять окно, / Где опять не спят»). Окно становится символом бессонницы и душевной неуспокоенности («В каждом доме, друг, / Есть окно такое»). Ночное бодрствование осмысляется в стихотворении как амбивалентное явление, означающее как радость, так и горе:

Крик разлук и встреч –
Ты окно в ночи!
Может – сотни свеч,
Может – три свечи…

    В этом стихотворении лирическое «я» обращается не к Бессоннице, а к абстрактному собеседнику («друг», «дружок»). Такая коммуникативная позиция придает тексту оттенок [cenzored]ности и своеобразной исповедальности. Главной характеристикой бессонницы становится утрата покоя («Нет и нет уму / Моему – покоя»), чему противопоставляется мотив искупительной молитвы («Помолись, дружок, за бессонный дом, / За окно с огнем»).
      В заключительном стихотворении цикла образ кубка вызывает ряд ассоциаций: обольщение лирического «я» Бессонницей – причащение – опьянение – яд – принятие смерти – отрешение от земного мира – переход в Иномирье – принятие поэтического дара.
Можно также выделить еще один подтекст в стихотворении, если обратить внимание на номинацию Бессонницей героини: «ласточка моя». Помимо очевидной ласковости и некоторой [cenzored]ности подобного обращения, следует отметить, что в поэтическом мире М. Цветаевой ласточка означает – Психея (Ср. «Не самозванка – я пришла домой…»).
     Итак, обольщение души-Психеи позволяет интерпретировать зарождение одержимости лирического «я» Бессонницей как:
• подчинение демоническим силам, внутренне изменяющим героиню;
• духовные скитания лирического «я»;
• торжество духа и творческого начала над плотью и земными привязанностями (образ бессонной души);
• успокоение в родственной стихии Бессонницы.
   
    В заключение следует отметить, что феномен экстатичности наделяет психотип лирического «я» внутренней динамикой, акцентируя архетипические доминанты, входящие в смысловое поле цикла «Бессонница»: одержимость, мученичество, сопричастность Иномирью.
Подход представленный в данной статье, предлагая определенный тип [cenzored]иза, дает возможность исследования поэтической системы М. Цветаевой в аспекте вычленения феномена экстатичности как важной составляющей авторского мифа поэтессы и открывает перспективы дальнейшего исследования.

Список использованных источников

1. Ельницкая С. «Две «Бессонницы» Марины Цветаевой» / С. Ельницкая // Marina Tsvetaeva : One Hundred Years. Материалы симпозиума. 1994, Pablished by Berkeley Slavic Specialties, Oakland, California. – С. 91–110.
2. Маковский М. М. Сон / М. М. Маковский // Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образ мира и миры образов. – М. : Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 1996. – С. 302–307.
3. Маслова В. А. Марина Цветаева. Над временем и тяготением / В. А. Маслова. – Минск : Экономпресс, 2000. – 224 с.
4. Саакянц А. А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество / А. А. Саакянц. – М. : Эллис Лак, 1997. – 816 с.
5. Цветаева М. Собрание сочинений : в 7 т. / М. Цветаева. – М. : ТЕРРА; Книжная лавка – РТР, 1997.
6. Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой : Идеология – поэтика – идентичность автора в контексте эпохи / И. Шевеленко. – М. : Новое литературное обозрение, 2002. – 464 с.
« Последнее редактирование: 06 Февраль 2012, 17:07:27 от Cветлана Фокина »